Светозары (Трилогия) - Страница 72

К оглавлению

72

Общественный замес окончили уже потемну, при луне, — там все-таки много осталось народу, — а у нас чернел еще порядочный шмот навоза. Общественники мыли станки, весело переговаривались, потом стали расходиться по домам. Мимо нас верхом на лопате проскакал мой зловредный дружок Ванька-шалопут:

— Кулачишники-единолишники!

Ни бабушка, ни я не отозвались. Тяжело топая ножищами, прошла Мокрына Коптева, обернулась, всплеснула руками:

— Батюшки мои! Да вам до утра не вытаскать.

Подошла, подоткнула юбку, приладила на доску свой парный станок:

— Помогу уж, если чо дак…

Явился дед Тимофей Малыхин, закряхтел, разминая поясницу, тоже стал накладывать в станок.

— Ты уж прости, Тима, — сказала бабушка. — Из ума стала выживать, дура старая.

— Хотел бог простить, да не успел штаны спустить, — прогудел старик.

Уже к полуночи, закончив работу у себя в кузнице, прибежал дядя Леша, потом и мама подошла, прямо с поля, с граблями на плече. И наш замес только крякнул.

Я насилу дотащился до дому. По дороге взрослые устало переговаривались, жалели бригадира:

— Влетит теперь сердешному.

— Да уж, как нить дать.

— Ничо, мужик верткий, как-нибудь отбрешется… Одно слово — Живчик!

Глава 3
СВЕТОЗАРЫ

1

Хороши зрели хлеба в первое послевоенное лето! Высокие да густые — шапкой не пробьешь. Будто в благодарность наградила природа людей за труды их праведные, тучные злаки прямо на глазах перли из кормилицы-земли, вдовьим да сиротским потом пополам со слезами политой. Сначала забелели на гривах овсы, такие рясные, что лошадь в них путалась и глохли крики перепелок. Ядреные метелки шушукались под легким ветерком, шуршали и шевелили матово-серебристыми сережками.

А там и озимая рожь подошла, вымахала чуть ли не в рост человека, и целыми днями, белесо светясь, ходили по ней от края до края тугие тяжелые волны, а когда налетали степные вихри, ржаное поле бушевало, как большая вода: вздымаясь гребнями и опадая темными пучинами, завиваясь воронками и стелясь по земле…

Скоро и пшеничка, главная кормилица, вымотала в трубку, стала колоситься, наливать зерно. Разотрешь в ладонях колосок, подуешь, отвевая остючья, и останутся в горсти круглые и тяжелые, как свинцовые дробины, зернышки, еще бледно-зеленые, жидкие, сладким молочком тающие во рту. Но постепенно колос начинает матереть, становиться усатым и колючим, и если в эту пору сорвать ого и сунуть соломиной за обшлаг рукава рубашки, а потом попытаться вытряхнуть, то колос вдруг оживет, зашевелится, щекоча голое тело, упрямо поползет вверх по руке от запястья к локтю, от локтя к плечу, и коли выдержишь нестерпимую эту щекотку и будешь продолжать махать рукой, двигаться всем телом, колосок будет ползать, цепляясь мышиными коготками, по слипе, по животу, пока не вылезет наружу где-нибудь из другого рукава, из воротника рубашки либо из штанины.


Вот в такое время, когда живыми соками земли наливается хлебный колос, и начинают ночами полыхать над степью далекие зарницы, или светозары, как называют у нас. Слово-то какое: све-то-зары! Само собою, ничего не обозначая — и то алмазом светится. А ведь оно, видно, вобрало в себя и понятие зрелость (зреют хлеба), и озарение (сполохи в ночи), и зарницу, и саму зарю.

2

Одну такую светозарную августовскую ночь я запомнил на всю жизнь, хотя не случилось той ночью никакого особого события, которое выделялось бы из серых будней, оставляя зарубку в памяти. Была просто ночь и степная дорога, по которой мы ехали вдвоем с бабушкой Федорой на пегой колченогой лошаденке. И была ночевка на берегу озера…

В короткое междупорье, когда закончился в колхозе сенокос, а уборка хлебов еще не началась, и, значит, маму в поле не гоняли, она управлялась только на ферме с коровами, шебутная моя бабушка засобиралась попроведать своего отца, а моего прадеда Арсентия Митрофановича Безродного. Жил он в деревне Чумаки, от наших Ключей километров за полсотню, аж на другом берегу великого озера Чаны.

Бабушка скоренько спроворила походный мешок — с лямками за оба плеча — наподобие нынешних рюкзаков, вырубила из таловой сушины дорожный посошок.

— Может, лошадь дадут? — с сомненьем в голосе сказала мама. — Куда пешком-то такую даль…

— А ничо-о! — беззаботно махнула рукой бабушка. — Привыкать мне, ли чо ли? А лошадь навряд ли… Пугнули тогда Живчика за кизяк, он теперяка, небось, собственной тени боится…

Идти пешком в дальнюю дорогу бабушке действительно было не привыкать. Прошлой зимою дважды ходила она в районный центр Купино, за шестьдесят километров, хлопотать себе пенсию за погибшего на войне старшего сына Никиту. Она так ничего и не добилась, но отступать — не в ее было характере: «До главного областного секлетаря дойду, а не поможет, дак в Москву, к самому Сталину, потопаю. Все одно правду найду, мир — не без добрых людей!..»

На этот раз бабушке крупно повезло: правда, всего на одни сутки, но в конторе вырешили маме лошадь. Такая невиданная «забота о людях» потрясла бабушку до глубины души.

— Чего же ты, Марья, не догадлива така? — засуетилась она. — Пригласила бы Живчика-то, а я по суседям ба побегала, можа, где самогонкой разжилась.

— Сказывают, он на дух ее не принимает.

— Да это как же так? — всплеснула руками бабушка. — Начальник — и не пьет?! Можа, порченый какой, от ранения? Тада Павлову бритву бы ему отнесла. Я, правда, картошку ей чищу, дак ежели подточить…

72