Светозары (Трилогия) - Страница 188

188

Хорошо еще, что не пришлось искать квартиру: нам, на четверых абитуриентов, выделили крохотную комнатку в студенческом общежитии. Видимо, к нормальных условиях жили здесь по двое, а нам пришлось ставить койки по-солдатски, одну на другую.

В общежитии в разгаре был ремонт, воняло краской, олифой, известью, с утра до вечера в коридорах и комнатах стучали молотками, гремели бочками, пели песни и матерились.

В погожие дни я забивался с учебниками в глухой уголок университетского сада, в тот, за овражком, а ночами сидел в пустом и гулком коридоре. В университете прекрасная библиотека с читальным залом, но я не привык учить «на людях», — они меня отвлекали малейшим движением или шепотом, и получалась одна нервотрепка.

Я поступал на факультет русского языка и литературы. Чем объяснить такое мое решение — не знаю. Грамматику русского языка я недолюбливал еще в школе, — из-за своего чалдонского говора и принял немало насмешек и мук. Литературу, правда, любил, но не больше, скажем, истории. Наверное, все решила тяга к писанию стихов, — тайно, неосознанно, не признаваясь в том даже самому себе, я, видно, надеялся стать поэтом.

Конкурс на этом факультете был большой — восемь абитуриентов на место.

— Это вот что значит, — объяснил мой сосед по койке Васек Калабашкин, это значит, что на меня напали сразу семь человек, и я их всех один должен положить на лопатки…

Мы громко смеялись. Васёк был тщедушный и маленький, — от горшка два вершка, — конопатый, голубоглазый, с длинными девичьими ресницами, — сама простота и наивность.

— Ну, и как ты их всех будешь на лопатки ложить? Покажи хотя бы на мне, — нависал над Калабашкиным Игорь Боровской, высокий и статный парень из Новокузнецка. Игорь был перворазрядником по лыжам. К экзаменам он относился с прохладцей, а ко мне питал презрение за то, что я много занимался.

— Ну, как, зубрилка, дела? — обычно спрашивал он, возвращаясь откуда-то ночью и застав меня в коридоре за учебником. — Давай, давай! Науки юношей питают, а нам покою не дают… Только смотри, мозги набекрень не вывихни.

Как-то он пришел совсем поздно и выпивший. Все давно спали, а я учил в коридоре и тоже незаметно задремал, уронив голову на тумбочку. Игорь подкрался, зацепил ногой и рванул из-под меня табуретку. Я грохнулся на пол, больно ударился затылком. Сон мгновенно как рукой сняло, я сразу все понял и, схватив Игоря за ноги, дернул к себе. Он тоже упал, я навалился на него, схватил за роскошные волосы и стал бить затылком о пол. Он был силен, извивался ужом, пытаясь вывернуться, но и я за лето, махая топориком, накачал железные мускулы, хотя внешне, наверное, не производил должного впечатления: был долговязый и непомерно худой. Наверное, готовясь к экзаменам, переутомился я, стали пошаливать нервишки, потому что меня с головой захлестнуло такое бешенство, какого я не испытывал никогда. Я бил и бил его голову о грязный, заляпанный известью пол, и у меня было единственное желание: чтобы эта красивая голова превратилась в кровавый бесформенный комок.

— Проси прощения, гад! — хрипел я, видя, как у Игоря наливаются кровью, лезут из орбит глаза.

Но странно: он не кричал, не звал на помощь и не просил прощения. Это маленько остудило меня, я выпустил свою жертву и поплелся в комнату, где сладко похрапывали во сне ребята.

Не знаю, где ночевал в ту ночь Игорь, не видел я его в общежитии и на следующий день, а вечером Васёк Калабашкин объявил, что он приходил, когда Васёк был в комнате один, и забрал свои вещи.

Но избегать друг друга нам все равно с ним не удавалось. Мы ходили на консультации, встречались в университетских коридорах. И я все время ловил на себе его напряженный, стерегущий взгляд.

Товарищи по комнате о нашей драке ничего не знали. Думается, о ней вообще никто не знал, кроме нас двоих. И я предчувствовал, что добром все это для меня не кончится.

Однажды, после сдачи очередного, не помню уж какого экзамена, я пришел днем в общежитие и, вымотанный до предела бессонными ночами, навзничь свалился на свою койку и сразу же мертвецки уснул, будто в бездну провалился. Но даже в сквозь тяжкий сон почувствовал, как что-то давит на грудь, будто обвалилась на меня кирпичная стена. Я открыл глаза. Верхом на мне сидел Игорь Боровской. Он глядел мне в лицо пустым оцепенелым взглядом. Не берусь утверждать, что он был пьян. В руке у него поблескивал отточенным лезвием красивый нож-финач. Нож был фигурно изогнут, меж пальцами сияла наборная перламутровая ручка.

Я рванулся, но тщетно: руки мои были круто заломлены за спину. Игорь надавил ладонью на подбородок и провел по моему горлу гладкой плоскостью ножа.

— Боишься? — спросил он. — Проси прощения, гад!

Я молчал, и мне почему-то было не боязно. Только холод от гладкой стали ножа потек вниз, и там, в груди, все заледенело.

— Не хочется о всякое дерьмо пачкать руки, — сказал Игорь. — Но помни: это у нас еще будет. Только не сейчас и не здесь.

Он быстро ушел, словно растворился. А я сразу же снова забылся, — или в беспамятстве, или в тяжком обморочном сне. Больше того: я до сих пор не знаю, было ли это все наяву, или просто-напросто мне приснилось. Свидетелей не было, — я спал в комнате один, следов никаких не осталось. И спросить о таком… У врага своего не спросишь. А Васёк Калабашкин — непорочная душа — как-то не вытерпел, проболтался о том, что Игорь расспрашивал у него обо мне и он, Калабашкин, поведал ему все, что знал из моих рассказов, — о раннем сиротстве моем, о тяжкой жизни в деревне, где с малых лет нужно было чертоломить за доброго мужика, чтобы не пропасть с голоду, да не только самому. Сам-то еще — куда ни шло, но загубить младших братишек и сестренку — вот что было страшнее всего… Рассказал Васёк и о том, что, собираясь поступать в университет, я должен был все лето вкалывать, чтобы заработать деньжонок на дорогу и на прожиточный минимум… И будто бы Боровской строго-настрого наказывал ему, Ваську, чтобы он не проболтался мне об этих его расспросах, а он вот не удержался.

188