Светозары (Трилогия) - Страница 80

— Слезай, говорю, а то милиционера позову! — надрывался председатель.

— Нет уж, дудки! — откликался Сенька с каким-то непонятным злым упорством. — Сбросить меня захотел? — он погрозил кулаком в небо. — Счас я тебя, суконку!

И снова полез вверх по куполу. На этот раз благополучно добрался до самой маковки. И начал делать представления. Сначала раскинул руки вдоль перекладины креста, свесил на грудь голову — изображал распятого Иисуса Христа. Потом достал из-за пазухи бутылку, свернул ей сургучовую головку, отхлебнул и загорланил во всю свою луженую глотку:

Шла под церковью тропа,
Черти встрели там попа…

Крест он своротил играючи и кинул его чуть ли не к ногам ахнувшей толпы. Потом не торопясь спустился на землю, допил из бутылки. Вот и все. Не упал, не расшибся, чего все ожидали. Ошарашенные люди поплевались, покрестились, да и разошлись по домам. На этот раз чуда не случилось. Это уж когда на войну мужиков стали провожать, так снова вспомнили про крест. «За грехи наши тяжкие божье наказание, — рекли древние старухи. — Тебе, Сенька, первая пуля в лоб, попомни…»

И опять никакого чуда не произошло. Лучшие мужички-работнички нашей деревни в боях полегли, иные тяжко искалечены, а Сенька Палкин, будто в насмешку над богомольными и их богом-растяпой, вернулся недавно жив-здоров, вся грудь в медалях, из-под офицерского кителя тельняшка рябит в глазах, на левом боку позолоченный кортик позвякивает…

— Ты дак будто заговорен от смерти, Семен, — не скрывали своего удивления односельчане.

— Кому чо на роду написано, — скромно отвечал Сенька. — Кому медали да кресты, а кому — голову в кусты.

3

К назначенному часу в церковь стали собираться колхозники. Господи, чем она только не была, эта церковь, за последние годы! И складом, и зернохранилищем, и даже курятником, а теперь вот кончилась война, понадобился клуб, и она стала клубом.

Кабы, ребятишки, редкие мужики кружком рассаживались вокруг амвона, превращенного в сцену. Голоса гулко отдавались под высоченным куполом. Пахло дегтем и куриным пометом. Сквозь копоть на стенах кое-где проступали строгие лики святых, а то и просто глаза одни, желтая щепоть руки или нога в маленьком красном сапожке.

— Господи, прости наши души грешные, — озираясь по сторонам, крестились старухи, видно, впервые после закрытия пришедшие в церковь. На задних скамейках гы-гыкали парни, окружившие Сеньку Палкина. Он был навеселе, что-то рассказывал смешное, махал руками, сверкал золотым зубом.

— Внимание, товарищи! — на сцену вышел Федор Михайлович Гуляев, наш бригадир. Одет он был в белую рубашку с закатанными по локоть рукавами. (Сколько я помню, Живчик всегда щеголял в белой рубашке. Даже на пахоте или когда приходилось метать в стога пыльное сено. Или в тот злосчастный и навсегда памятный день на кизяках. Носить белые рубашки — это была какая-то непонятная его страсть.)

— Внимание! — Федор Михайлович постучал ладонью по столу. — Для начала я зачитаю постановление нашего колхозного правления. — И стал скороговоркой читать длинное и скучное вступление, добросовестно кем-то переписанное из разных источников, и слова были казенные, чужие, какие-то жестяные, но все же можно было понять, что речь идет о загнивании мирового империализма, о том, как тяжело живется трудящимся капиталистических стран, и мы, советские люди, должны протянуть им руку дружбы и бескорыстной помощи, хотя только что закончившаяся война с фашизмом нанесла нам страшную разруху, и нужно восстанавливать народное хозяйство, а потому трудиться сейчас надлежит вдвое-втрое больше, чем раньше… «Через несколько дней начинается уборка урожая в нашем колхозе, товарищи, — продолжал читать бригадир. — Надо нам всем потрудиться, как никогда. Порадовать Родину трудовыми подарками! Уборку надо провести в сжатые сроки и без потерь! Подняться всем от мала до велика на трудовой фронт! Родине, трудовому народу всех стран, освобожденных от фашизма, нужен наш хлеб! Надо напрячь все силы…»

— Всё! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Что — всё? — остановился Федор Михайлович.

— Всё, говорю! — шумел тот же, до звона налитый слезами женский голос. — Ни напрягать, ни запрягать больше неча! Потому как ресурс весь вышел!.. У меня двое ребятишек с голоду померли. Последний, Ванька, умом тронулся…

— Пожить ба трошки дали! Скока лет хребтину не разгибаем!

— Ждали — кончится война, продых дадут…

Вот они как обернулись, эти жестяные, больно царапающие душу слова конторского постановления! Бригадир стоял понурившись, ждал. Шум нарастал. Никто не знал, кого винить и за что. Но поняли все нутром, что долгожданного праздника или хотя бы временного роздыха после победы не будет, нет. И жить станет еще тяжелее, на войну теперь не сошлешься — потерпим, мол, малость, война кончится, тогда уж… А сейчас чего ждать впереди и сколько еще ждать? Нужен был тот, кто виновен во всех грехах. А за неимением такового набросились на бригадира: он тут единственный представитель власти.

— Усе кишки на кулак вымотал, — гудела Мокрына Коптева. — И навоз, и глину заместо трахтура запрягает возить!

— Ишь, в белую рубашечку вырядился! А нам — хоть грех лопухами прикрывай, прости господи…

— Не жди от нас работы, шабаш!

— Люди добрые! — не вытерпел, завопил наконец Федор Михайлович. — Вы подумайте, что говорите-то?! Да разъязви вас в душу-то! Поглядите в поле, какой урожай вырастили. В оглоблю! Честь вам и хвала! А кто его убирать будет? Господь бог?