Светозары (Трилогия) - Страница 53

Но с этим хоть было всё ясно: что имеешь — как говорится, отдай и не греши. А дело-то доходило и до такой дикости: отдай то, чего не имеешь. Например, в нашей деревне существовал налог на куриные яйца: с каждого подворья взималось сто двадцать штук яиц, независимо от того, держат ли хозяева кур.

Свинью, бычка или овечку никто не имел права забивать у себя дома, дабы не утаить, не припрятать шкуру. Скотинку обязательно нужно было вести на бойню (за неимением таковой — в соседнее село), и там «в пользу государства» отбиралась шкура или овчина, а заодно и добрая часть мяса…

Сейчас нас, переживших войну, иногда спрашивают: как народ это все терпел, неужели безмолвствовал? Думаю, не безмолвствовал, нет. Никогда в моем русском народе не было тупой рабской покорности, и если уж не оставалось других способов борьбы с произволом (сперва «начальство», дравшее с людей три шкуры, прикрывалось «законами военного времени», потом — «трудностями послевоенной разрухи» и т. д.), если уж извечное многотерпение, совестливость и сострадание к ближним, на чем порою умело играли чиновники и бюрократы, не позволяли выступить в открытую против насилия и произвола, то это вовсе еще не значит, что был попран свободолюбивый народный дух, что была затоптана «искра сокрытая».

Все помыслы и чаяния, как в зеркале, отражались в устном народном творчестве, фольклоре. Собрать бы сейчас все огромное множество «неофициальных» песен, частушек, пословиц и поговорок, анекдотов и бывальщин той поры — и сразу бы стало ясно, присуща ли нашим душам «рабская покорность». Вот характерные частушки:

Шла корова из колхоза,
Слезы капали на нос:
— Отрубите хвост под корень.
Не пойду больше в колхоз!

Или:

Для тебя, товарищ Сталин,
Я б козу зарезать мог.
Только нет моей козлушки:
Отобрали за налог…

Нет, никогда не было в наших сердцах святости по отношению к «отцу всех племен и народов». Анекдот: «Чем отличается Сталин от царя Николая?» — спросили у древнего казаха, которому и при последнем царе удалось пожить. «У-у, разница большой, — ответил аксакал. — Николашка был человек шибко неграмотный, шибко темный: сотни баранов казах имел, царь об этом не знал, но догадывался. А Сталин — умный, голова светлый, глаз шибко зоркий: одни баран у казаха завелся — и то увидел: отдай шерсть, отдай мясо, отдай овчину!».

Вот как раз исполнением таких указаний «мудрого вождя» занимался в нашей деревне налоговый агент Тереха Выриков. Вызовет в сельсовет несчастную вдову-задолжницу и начнет распекать — сам царь и бог, наделенный неограниченной властью карать и миловать: «Мать тебя, переметь! Почему налог не платишь? Ты кого счас видишь перед собой? Ты думаешь, это Терентий Кузьмич Выриков перед тобой в кресле развалился? Нет! Это сама наша родная Советская власть в моем лице перед тобою, дурой, сидит…»

Но пытки такие — бог с ними, все можно вытерпеть. А вот последнее время удумал агент вещи и скотину за налоги да займы отнимать — это будет пострашнее. «Нечем, говоришь, платить? А корова?» — «Да неужто последнюю коровенку продавать?! — всплеснет руками в горестном изумлении ответчица. — Дак тогда хоть живьем вместе с детишками в могилу закапывайся».

Но агент от угроз иногда переходил к делу: брал с собою сельсоветского депутата, понятых, приходил к «злостным неплательщикам» и уводил со двора последнюю скотинешку. А поскольку делать это средь бела дня было не совсем удобно, — выбегала из избы хозяйка с кучей ребятишек, поднимала вой, «закатывала истерику», валялась у Вырикова в ногах, а на дикие вопли сбегалась вся улица, — поскольку агенту все это было ни к чему, то взимать скотину за долги повадился он приходить ночами, когда хозяева спят.

Милое дело! Как говорится, ни стуку, ни грюку. И все чин чинарем: не как варнак, а законно, вместе с сельсоветским депутатом и двумя-тремя понятыми, Выриков прокрадывался ночью на ветхое подворье какой-нибудь убогой многодетной вдовы, открывал хлев или сараюшку и беспрепятственно уводил заранее намеченную скотинешку: корову ли, телку или овечку — это уж зависело от размеров задолженности. Даже мог поросенка или курицу забрать.

Встанет какая-нибудь горемыка утром коровку доить — а коровки — тю-тю. В стойло вместо нее на видном месте — белый листок пришпилен. «Осподи-Иисуси, упаси и помилуй!» — в ужасе перекрестится хозяйка дрожащей рукою, срывая загадочный листок. А на нем — черным по белому написано, что на основе такого-то постановления сельского Совета, вам, имярек, причитается внести за налог рублей в сумме… или натурой… ну, и так далее, а из этих чужих, малопонятных, безжалостных слов вытекало, что скотинка не украдена, а забрана на полном и законном основании постановления такого-то, параграфа такого-то, от такого-то числа и месяца. И круглая гербовая печать, на которой изображен горбатый серп и тяжкий молот, придавившие весь крохотный земной шар, — черная печать, роковая в своей безысходности.

Куда идти, кому жаловаться? Торкнется несчастная головой о глинобитную стену хлевушки, взвоет диким голосом в неизбывном горе своем, да только кого этим удивишь, если много лет подряд не смолкают над русской землей эти страшные вопли и плачи?!

Но я отвлекся, а речь шла о том, почему всех гайдабурят дразнили у нас подкоровниками. Не трудно, конечно, догадаться, что многодетная семья Гайдабуров была в деревне самой злостной задолжницей и неплательщицей по всем видам займов и налогов, которые только тогда существовали. Налоговый агент Тереха Выриков использовал все свои методы и ухищрения, но что можно было выколотить из тетки Мотри, чем ее запугать, если голодная смерть и денно и нощно ходила по пятам за ней и ее детишками?