Светозары (Трилогия) - Страница 18

Дедушка делает первый прокос, я начинаю следом. Утром, пока солнце не набрало силу, самая работа. Прохладно, трава еще не огрубела от зноя, она хрустко оседает под литовкой, брызгая росою в лицо. На медвяных цветах клевера сонно копошатся полосатые, черные с желтым, шмели, они нехотя, с басовитым, натужным гудом поднимаются из-под самых ног.

Теперь я кошу уже исправно, хотя и быстро устаю. Силенок еще маловато. А в первый день помучился. Что ни замах, то носком в землю. Было бы силы побольше, так и литовка пополам. Дедушка учил: ты пятку дюжее к земле прижимай, нос тогда сам поднимется. Старался, а не выходило, пока дедушка сзади не встал, не взялся вместе со мною за мою косу. Так, в обнимку, прошли мы несколько рядков, и дело направилось. Дедушка смастерил мне маленькую литовочку, но все равно больше чем на час меня не хватает. Тогда я иду помогать бабам сгребать сено. Там легче.

А все равно к вечеру устаю до полусмерти. Руки — как грабли делаются, за ужином ложку не удержишь. Да ведь не только я — все устают, а соберутся вечером вместе — всю усталость как рукой снимает. Девчата песню заведут или дурачиться с парнями примутся, замужние бабы к озеру белье полоскать уходят. Им и здесь, на покосе, свободной минутки не выдается. Как заведенные, с утра до ночи на ногах. А мужики в этот благодатный час садятся вокруг костра посумерничать. И каких только историй здесь не наслушаешься!

Главное лицо у костра — Копка Коптев. Это его час, его праздник. Тут он чувствует себя, как тамада на свадьбе. Всерьез его, конечно, никто не принимает — ботало, да и только, но сочиняет ловко, и после трудного дня, когда не только поговорить, посмеятся, а и дохнуть некогда, Копкины побасенки вроде концерта для всех. И он понимает это, начинает важничать.

— Расскажи, Прокопий Ильич, как ты цыганов надул, — просит кто-нибудь из мужиков.

Копка медлительно достает из кармана штанов свою знаменитую трубку с чертячьей головой, набивает ее табаком, неспешно раскуривает от уголька. Все ждут. Наконец Копка обращается к спросившему:

— Рассказать тебе, откуда эта трубка у меня?

— Это мы знаем, — вставляет дедушка Семен, — у нищенки Аришки на юбку Мокрынину выменял. При мне был торг.

Копку такое замечание нимало не смущает, он лишь секунду думает, как выпутаться, чтобы не ударить в грязь лицом, не уронить заслуженного авторитета.

— А все-таки здорово надул я цыганов однажды, — начинал он. — В Бессарабии дело было. Иду как-то вечером по степу, — а там у их голимая степь, — иду, значить, по своим делам неотложным. А жрать охота — пупок к спине прирос: с утра маковой росинки в роте не было. Гляжу — табор цыганский, собаки брешут, костер пышет, а на ем агромадный котел с варевом. И такой духмяный запах от этого варева, что я чуть язык не проглотил. Галушки с салом варят, смекнул про себя. Ладно. Стащили онe котел с огня, тут же, на кошме, расселись вокруг и уже было за ложки взялись. Тут и я подойти насмелился: голод не тетка. Поздоровкался вежливо. Здравствуйте, мол, господа цыгане, хлеб да соль! «Едим, да свой, — отвечают, — а ты рядом постой». Приятный, говорю, аппетит! «Все не жевано летит», — отвечают. Чую — не дюже им хочется приглашать меня к котлу, сыт голодного и впрямь не разумеет. Зло меня взяло на них. Напрямки говорю: попотчевали бы галушками, господа цыгане. Набрался такого нахальства…

— А тебе и набираться его нечего, оно всегда при тебе, — вставил конюх Илья Огнев.

— Чья бы корова мычала, а твоя бы помолчала, — огрызнулся в его сторону Копка.

— Дак замычала теперь, когда ты ногу ей палкой перешиб. А за что? Видите ли, прясло у него в огороде рогом своротила, картошку вытоптала, — не унимался Огнев, все больше распаляясь.

На него зашикали, а кузнец Яков Гайдабура поднес к носу конюха свой пудовый черный кулак и шепнул ему на ухо:

— Этой вот кувалдой я зараз сбиваю с ног годовалого быка, и бык поднимается не сразу.

— Вот ведь гундосый, вечно встрянет, куда его не просят. В каждую дырку затычка.

— Ему настроение людям спортить — хлебом не корми.

— Идиёт!

— Продолжай, Прокопий Ильич!

— Ну дак вот, — снова начал Копка. — Набрался я такого… такой храбрости, угостили бы, господа цыганы, говорю. А оне: «У нас ложки лишней нетути». Об етом какой разговор, отвечаю. Достаю из-за голенища свою и подсаживаюсь рядом. Шуранул ложкой по котлу и сразу зацепил парочку большущих, по куриному яйцу, галушек. Самый старый цыган, видать, председатель ихней артели, на меня покосился: «Проворный ты, батенька, работник за столом, по две таскаешь». Извиняй, говорю, не могу по три — подавиться боюсь. А сам незаметно одну галушку под себя положил. Потом зачерпнул снова, хлебнул, галушку эту на глазах всех из-под себя вытаскиваю, и — шмяк ее опять в котел! Извиняйте, говорю, господа цыганы, маслена шибко галушка-то ваша, не удержалась, насквозь проскочила. Те, вижу, морщиться начали, матюкаться, ложки в сторону отложили. Тут-то я в одиночку и налег на котел…

У костра засмеялись, а мой дедушка сказал со вздохом:

— Здоров ты, здоров брехать. Копка. Однако не нашлось еще в свете человека, который бы цыгана обманул. Тоже анехдот такой слыхал. Судят цыгана — лошадь украл. А он поднимается и говорит: «Я, гражданы судьи, за лошадь не ответчик, я ее не крал. Судите меня за воровство уздечки, которую я, точно, стибрил. И не моя вина, что эта самая уздечка на лошадиную голову была одета, а лошадь, дуреха, увязалась за ней».