Светозары (Трилогия) - Страница 157

157

Это обозлило меня. Я ударил локтем в окно, высадил раму. И с ходу полез было в узкий оконный проем, в красную от огня и дыма мглу, как кто-то схватил меня сзади за полу шубенки и рванул назад.

— Дурак! Куда прешь? Сказывся, чи шо?

Это был только что прибежавший, задыхающийся бригадир дядя Яков Гайдабура.

— Мужики! — заревел он хрипло и страшно. — У кого е топор, пила или пешня, гуртуйтесь возле мене. Треба разрубить коровник пополам, отсечь пожар вот в цим месте!..

Он отбежал метров на десять от горевшего торца, первый полез на крышу. А огонь наваливался уже на стены. Языки пламени, вырываясь из-под прогоревшей местами крыши, из окон, из всех щелей, жадно облизывали с бревен горючее, как порох, смолье.

Почуяв приближающийся огонь и дым, подняли разноголосый рев коровы. С этого конца, где горело, животных не было. Здесь размещались бытовка, кормозапарочная, красный уголок, — словом, подсобные помещения.

Я вырвал у какой-то бабы топор и вслед за мужиками полез на крышу.

И в это время суматошный слитный гул: треск огня, рев животных, крики людей прорезал сверлящий, пронзительный вой тетки Мотри Гайдабуры:

— Сашенька, дитятко мое! Он же туточки! Он же туточки! Погорело мое дитятко!!

Тетка Мотря кинулась к запертым изнутри дверям, стала биться в них руками, ногами, головой. И только тут вспомнили, что безногий сын ее Сашка Гайдабура эту зиму работал сторожем на ферме и мог, конечно, находиться сейчас в горящей бытовке.

Мы стали прыгать с крыши, увязая чуть не до плеч в пушистом сугробе. И пока мы барахтались в снегу, еще одна тень из толпы метнулась к горящему коровнику. Маленькая круглая женщина подбежала к окну, на которого я только что высадил раму, и, ловко вскарабкавшись на подоконник, исчезла в клубах красного дыма. Никто и сообразить ничего не успел.

— Держите ее, не пущайте! — запоздало крикнули из толпы.

Дядя Яков грубо выругался, оттолкнул жену, подсунул под дверь тяжелую, толщиною в руку, пешню. Пешня согнулась, но и дверь хряснула, со ржавым визгом полезла из петель.

— Отойдить. Я сам! — приказал он и скрылся в дверном проеме.

Я было сунулся следом, но в лицо мне ударило таким жаром, что, казалось, затрещали под шапкой волосы. Я задохнулся дымом, ослеп и оглох и с трудом, на четвереньках, выбрался на волю.

А дядя Яков не появлялся долго. Мотря рвалась к двери, ее еле удерживали под руки два мужика.

Наконец появился дядя. Он нес на руках что-то тлеющее, горящее синими огоньками. У него у самого на спине по ватнику ползали синие огоньки, а пимы шаили и смрадно чадили.

Он опустил свою ношу на снег, крикнул:

— Закапывайте!

И сам пошатнулся, упал рядом. На них стали бросать снег, сбивая пламя. Тетка Мотря кинулась к мужу:

— Иде же Сашенька?

— Нет его там… Все обшарил, — глухо отозвался он. И распорядился: — Запрягите, хлопцы, моего конягу, швыдче отвезите ее в больницу, — он указал на лежащую рядом, тихо стонущую женщину.

Это была маленькая, горбатая от рождения девушка Нюшка Ковалева, наша вечная почтальонка и одновременно рассыльная при конторе. Сколько времени прошло, сколько всего было, а Нюшка Ковалева продолжала любить несчастного калеку самоотверженной, чистой, безответной любовью.

И вот — последняя жертва этой любви, этой жестокой несправедливости, которая существует зачем-то в природе и которую, видно, во веки вечные не одолеть, не вытравить среди людей.

За Нюшкой подъехали на бригадирской кошеве, положили ее, накрыли тулупом и увезли. Навсегда. Забегая вперед, скажу, что она умерла в больнице от страшных ожогов…

А Сашку вскоре нашли в другом конце коровника. Он был мертвецки пьян.

С другого торца этого длинного строения был отгорожен закуток для лошадей, которых Сашка любил страстной, прямо-таки цыганской любовью, и когда напивался, то тащился к ним поплакаться, пожаловаться на горькую свою долю…

И когда Сашку пьяного нашли у лошадей, тут уж всем стала ясна причина возникновения пожара. Видно, Сашка затопил на ночь в бытовке печурку и потащился через весь коровник в другой его конец к лошадям. Благо, все перегородки помещения сообщались или дверями, или лазами. Из печурки могли вывалиться угли, рядом, на полу, лежала сухая щепа для растопки…

Сашку приволокли под руки парни. Он сидел по-собачьи, упершись руками в снег, бессмысленно пялился на пожар и спрашивал, громко икая:

— Го-горыт? Почему горыт? Не на-адо…

Подошел отец, сильным пинком ударил его в лицо. Сашка чурбаком откатился в сугроб. Дядя Яков схватил гнутый лом, кинулся к сыну. Но вовремя подоспели мужики, повисли на нем, пригнули его к земле:

— Убью, шкур-ра! — рычал он, по-медвежьи ворочаясь и хрипя.

Тем временем Сашку куда-то унесли…

Считанные минуты длилась эта заминка, но пожар успел набрать силу. Мы полезли было на крышу в том месте, где начинали рушить стены и потолок. Да не тут-то было; огонь совсем близко подступил уже к этому рубежу, здесь нещадно палило жаром, забрасывало искрами, — работать было нельзя.

По приказу дяди Якова пришлось отступить еще метров на двадцать, чтобы там порушить крышу и стены, отрубить горящую часть коровника. Работа закипела. Крышу разобрали быстро, но стены… Железной крепости бревна не поддавались ни пилам, ни топорам.

— Хоть зубами грызи, язви тя! — стонала рядом со мной Мокрына Коптева, широкими мужскими замахами всаживая топор в неподатливую древесину.

157