Светозары (Трилогия) - Страница 139

К оглавлению

139

— Такой вот он и был, — сказала ему в спину мама. — Не серчай, Яков, но я не знаю, какой он был. Вроде бы как другие люди, ничего особенного. Только… любил уж больно всех, как родных. И нежный шибко был. Оттого и хмурился часто, и ругался, — не хотел напоказ свою душу выставлять. Но люди-то ведь сердцем чуяли, что это был за человек. Всех любил, кроме себя, оттого и сгорел допрежь времени… А ты не серчай, слышишь, Яков?

Но дядя Яков не отозвался. Он отошел уже далеко и вряд ли ее слышал.

Глава 3
СЛУГА НАРОДА

1

Осень стояла звонкая, золотая. В желтых березовых колках то там, то здесь яркими кострами полыхали осины, ветер раздувал и разносил их листья, которые словно искры поджигали соседние деревца.

Вызрела рябина — алые гроздья проступили сквозь чеканную листву, а внизу, в подлеске, зажглись яркие огоньки шиповника. Налетит легкий верховой ветер — и пестрой метелью закружится листопад, и разноцветьем осенних красок лес станет похожим на летящую жар-птицу в сказочном оперении…

Но вот глухой темной ночью подкралась непогода. Косой шквальный ливень пополам с градом обрушился на землю, буря загудела, застонала в лесу, ломая деревья; эхо пушечным грохотом заметалось меж стволами.

Только к утру все стихло, рассвет с трудом продрался сквозь серую наволочь облаков. И что сталось с лесом! Он напоминал теперь место жестокой битвы. Изломанные или вывороченные с корнем стволы упали на землю, покрытую перемешанной с грязью листвою, а надо всем этим мертво застыли голые скелеты деревьев. Костяной хруст обломанных ветвей под ногами острой печалью отзывается в сердце. Внезапно, словно вспугнутая жар-птица, улетела золотая осень…

И настали пасмурные деньки с беспросветными гнилыми дождями, которые лениво, словно нехотя, моросят и моросят, заткав серой мутью даль, а ночами шелестят в черных окнах, шуршат по крыше, будто кто-то торопливо и тревожно шепчется в непроглядной тьме…

Но вот однажды проснешься утром с ощущением счастья в самом себе. Откроешь глаза — и не поверишь: вся комната залита лимонным радостным светом, заплаканные стекла окон искрятся и переливаются всеми цветами радуги. Выбежишь на улицу — и сердце радостно сожмется, будто прищурится от нахлынувшего света и простора. Утренник пал на землю, изморозь сверкает под плетнями, в тени сараев и темных изб, с мокрых лакированных деревьев падает бойкая капель, и широко вокруг распахнулись сиреневые дали.

Может быть, этот последний денек, один-единственный, подарила земле на прощание ушедшая осень. И подумается, что это вспугнутая непогодой жар-птица, улетая, нечаянно обронила свое сказочное перо…

2

Раннее утро. На улице зябко от промозглой сырости. Однако день обещает быть ведренным: небо чистое, высокое, и туман по низинам тяжелый и холодный.

Конец сентября. Еще два-три погожих денька отпустила уходящая осень. У нас в деревне такие дни в шутку называли мужицким летом. Но так же, как и в бабье лето, во дворах и огородах, с раннего утра видны почти одни женщины. Самая работа, самое напряжение: надо успеть управиться, закончить все недоделки перед близким снегом, — прибрать дровишки, стаскать в сараюшки и под навесы кизяк, вывезти с лугов и застоговать сено, докопать картошку, убрать с огорода всю прочую овощ. Самая бабья работа…

Мы с бригадиром Яковом Гайдабурой совершаем «подворный обход». Обычно он делает это каждое утро без меня, но сегодня бригадир будет в отлучке, и мне, как учетчику, надо знать, где и кто у нас трудится. Другими словами, дядя Яков «загадывает на работу», то есть ходит по дворам и дает колхозникам наряды: тебе, Марья, нынче на ток; ты, Праскева, будешь возить сено…

Такого, чтобы бригадир сам ходил по дворам, стучался в двери и под окнами, упрашивал, умолял колхозников выйти на работу, — такого в нашей деревне никогда не было со дня образования колхоза. И вот докатились…

А прежде было так. Еще довоенный бригадир Серега Киндяков «загадывал» людям работу сразу на несколько дней вперед. Когда Киндякова, ушедшего на войну и там погибшего, сменил Илюха Огнев, порядки переменились. Этот шибко уж любил пофорсить, чтобы, значит, народишко забывать не смел, какой он есть большой начальник. Поэтому колхозники каждое утро обязаны были являться в контору на наряд. Даже доярки и скотники, то есть люди постоянных занятий, которые и без указаний бригадира знали лучше него свое повседневное дело. Многим приходилось тащиться из края в край деревни только затем, чтобы ежедневно выслушивать одни и те же речи и наставления Илюхи. Неявку на наряд он рассматривал как грубое нарушение трудовой дисциплины, грозил судом и другими карами по законам военного времени.

Когда позволяла погода, эти своеобразные летучки, похожие на митинги, устраивались на улице. Бригадир выходил на высокое конторское крыльцо, а колхозники стояли у его подножья.

— Слухать у мене и вникать! — начинал Илюха, подбоченясь и выставив вперед негнущуюся ногу. — Так што на сегодняшний день мы имеем полный развал в рядах хвашистского зверя, занявшего город Воронеж и другие наши населенные пункты…

После подобной информации бригадир распекал нерадивых колхозников, которые, недобросовестно трудясь, тем самым льют воду на колесо мирового империализма. И лишь в конце своей речи Илюха выделял минуту-другую, собственно, для наряда.

После Илюхи бригадирил Федор Михайлович Гуляев. Он в первое же утро, когда колхозники по привычке собрались в контору, накричал на них.

139