Светозары (Трилогия) - Страница 125

125

— Ночами спать надо… Г-хем, г-хем. А то останутся одно кости — кому нужна такая женчина? — криво ухмыльнулся Глиевой.

— Перед кем нам теперь красоваться? — вздохнув, потупилась мать.

— Не скажи! — погрозил ей пальцем председатель. — Известно мне, как ты с прежним бригадиром, Федькой Гуляевым, шуры-муры разводила. Что ж, по-твоему, после смерти Гуляева в деревне настоящих мужчин не осталось?

Он встал из-за стола и, выпятив грудь, смешно дергая головой, зашагал из угла в угол кабинета, так что от ветра, поднятого широченными его галифе, зашевелились на столе какие-то бумаги. Здорово теперь напоминал он мохноногого петуха, важно вышагивающего перед курями. И нет-нет да косится на меня. Остановившись перед матерью, покачался с пятки на носок. Белые его бурки проскрипели: кря-кря. А глаза так и буравили из припухших щелок.

— Думаешь, это так просто — вырешить тебе ссуду? Думаешь, вынет председатель из кармана полторы тысячи: бери, Прокосова, беги, покупай себе корову! Не-ет, Прокосова, дело тут куда сложней. Не я один — правление такие вопросы решает.

— Дак, правление-то… Оне все нашу бедность знают, свои же люди, пойдут навстречу.

— Свои, говоришь, люди? — Глиевой досадливо кашлянул в кулак и вдруг повысил голос: — Вот и проси у них, раз оне тебе свои, а я чужой! Погляжу, скока оне тебе отвалят!

— Да, Никон Автономович, да не хотела я обидеть-то вас, простите меня, дуру бестолковую! — униженно залепетала мама. — Я же ведь к тому, мол…

Глиевой снова уселся за стол, принял прежнюю небрежно-начальственную позу, заговорил, стукая костяшками пальцев по столу, будто вбивал в наши головы каждое слово:

— Запомни, Прокосова. Я не из тех хлюпиков-председателей, которые на поводу у своего правления идут. Как скажу — так и правление решит. Понятно?

— Как не понять, Никон Автономович, — заспешила мать, совсем, видно, сбитая с панталыку.

Ты выйди-ка! — вдруг грубо крикнул мне Глиевой. — Выйди, выйди! На улице побегай!

Я вскочил со скамьи и попятился к двери, заметив, как бледнеет мамино лицо, как сходят с него нездоровые пятна румянца. Однако на улицу я не пошел, а приткнулся в полутемном коридоре к обшарпанной стене, поближе к дверям кабинета. Мне слышно было, как бубнили там голоса, но слов разобрать я не мог. Потом голоса стали громче, злее, дверь с треском распахнулась, и из кабинета выскочила мать, закрыв руками лицо, пробежала по коридору на улицу, не заметив меня. На пороге появился Глиевой. Глаза его округлились и налились кровью. Меня он, видно, тоже не заметил.

— Есть еще кто ко мне на прием? — пролаял он в сумрачную пустоту коридора.

4

Как я мечтал добыть денег! О чем бы ни начинал думать, все сводилось к одному: добыть деньги.

То мерещилось: иду по дороге, а в пыли кошелек. Полнехонький! Или еще — помогаю матери на ферме управляться с коровами. Ковыряю вилами в яме слежавшийся силос, вдруг — дзынь! Копнул еще — горшок. Сверху сургучом залит, как водочная бутылка. Отковырнул крышку, а там!.. Полон горшок набит монетами, смятыми рублями, трешками. Других-то, более солидных денег я и в жизни не видел, а об разных таинственных кладах читать приходилось. Ну, принес горшок домой, поставил посерёд избы, — мать, конечно, от радости в слезы, ребятишки младшие — Петька, Танька, Колька — за руки взялись, давай вокруг этого горшка хоровод водить:

Каравай мой, каравай.
Кого хочешь, выбирай!..

Купили мы себе коровку, а денег еще полгоршка. Что делать? Поехал я в райцентр, матери купил жакетку плюшевую — мечта ее давняя; Таньке — ситчику веселенького на платье, Петьке и Кольке — по ружью воздушному, которые резиновыми пробками стреляют, ну, а себе… подумать — и то сердце сладко обмирает — целый мешок книжек, да новеньких, пахучих, да с картинками! В то время как раз я сильно пристрастился к чтению, в скудных наших школьной и сельской библиотеках перечитал все, что там было, и тосковал по новым книгам…

Но речь сейчас не об этом. Проклятые деньги не только преследовали меня наяву, но стали сниться во сне. Однажды приснилось такое: будто пошли мы со своим закадычным дружком Ванькой-шалопутом в лес за грибами. Ну, идем, переговариваемся, цигарку из махры попеременке тянем, — рады, что от надзора взрослых далеко упороли. Вдруг — болото. Вонючее, тонкое, лишь далеко посредине малое оконце воды светлеет. И плавает по этой озеринке крохотный бумажный кораблик. Пригляделся я — а кораблик-то желтенький, из рублевой бумажки сделанный. Говорю Ваньке: пойду заберу деньги, нам корову покупать. «Не лезь, — говорит, — утонешь». А я и слушать не стал, ступил на лабзу — она подо мною закачалась, как сетка панцирная на кровати. Еще ступил — и врюхался по пояс в болотину. Ванька палку мне подает: держись, мол, тащить буду. А меня няша все глубже засасывает, будто за ноги кто снизу тянет. Кругом вонючая слизь так и пузырится, как опара, так и урчит, точно стая псов голодных. Ору я что есть силы и голоса своего не слышу. Вот уж по горло затянуло, вот по уши… Чую — конец, задохнулся. Трепыхнулся из последних сил — и пробудился. И уж в сознание пришел, а все равно дыхнуть не могу: кто-то тяжелый на меня навалился, рот и нос зажимает. Я еще раз, уже наяву, рванулся — слетела с меня тяжесть, и только тут очухался, все понял. Спали мы, все трое ребят, на печке, а Петька, средний братишка, шибко уж беспокойный был во сне. Никогда на подушке башкой не лежал, обязательно сикось-накось перевернется и поперек спящих вытянется. Вот он и удружил мне, привалил мою голову мягким местом…

125