Светозары (Трилогия) - Страница 56

И вот уже не узнать хлебное поле — зеленые волны захлестнули черную пашню: это взлетела в колос густая, тучная пшеница. Она отсвечивала сталью, потом забронзовела, и вольные ветры степей то ласково гладили упругие стебли, то будоражили их, закручивая в вихревые воронки, гоняя от горизонта до горизонта тяжелые, каленые волны.

А в августе ночи стали темны и тревожны. Небо чернело, будто свежевспаханное поле, и кто-то вечный и неутомимый, как хлебороб, засевал серебристым зерном звезд это великое поле.

И заполыхают ночные зарницы! Начнется кутерьма света и теней, небо взыграет буйными огнями, — словно радостный, малиновый перезвон наполнит печальные поля. Радуется небо шелесту колосьев, озаряет светом тучные хлеба. Или в самих колосьях заключена светоносная сила?

Есть, есть неразгаданная тайная связь между зреющими хлебными полями и волшебством небесного огня!..

6

Так, помирая сам от голода, дедушка мой, Семен Макарович, посеяв хлеб, завещал на земле жизнь. Оставлял ли кто когда-нибудь на свете наследство богаче, ценнее этого?

Хлеб — основа основ. Хлеб — всему голова. Но справедливо и то, что не хлебом единым жив человек. А одеться, обуться, нагреть жилище в долгую сибирскую зиму, добыть воду, выкормить скотину, вырастить детей — сотни и тысячи дел. Крестьянину ведь ждать помощи неоткуда, подворье его — что корабль в бушующем море жизни. Зорок и трудолюбив капитан, налажен корабль, надежны снасти — значит, выживешь, не пойдешь ко дну.

Вот и надо уметь: построить избу и сложить в ней печь, сшить шубу и скатать валенки, вырыть погреб, выкопать колодец (для этого каким-то запредельным чутьем выбрать для колодца такое место, где бы водица была питьевой, то есть не соленой, не жесткой, не вонючей, а в самый раз — мягкой и вкусной).

Все это умел и разумел мой дедушка. А кроме того он был отменный плотник (в нашей деревне презирали мужика, который не владел топором и другим плотницким инструментом), разумел шорницкое дело, при нужде мог сам тачать сапоги да и к наковальне в кузнице, бывало, встанет, так не опозорится. Умел зарезать и «чисто» освежевать любую скотину, выделать шкуру (а тут, как и при катании валенок, как и при кладке русской печи, — особая наука нужна: профессии пимокатов, печников, кожемяк, плотников, копателей колодцев, стекольщиков и многих других издревле были фамильными, переходили из поколения в поколение.)

Что еще умел мой безграмотный дед? А буквально все, что требуется в крестьянском хозяйстве: подковать лошадь и подшить пимы, удобрить пашню и предсказать погоду, починить настенные часы с кукушкой и выправить косу, сделать топорище и развести пилу, принять у коровы трудные роды и навьючить сеном добрый воз; мог косить, пахать, сеять, молотить — это само собой разумеется, хотя каждая из этих работ требует доподлинного знания и сноровки, от предков перешедшего векового навыка. Ведь это только со стороны крестьянский труд кажется примитивным и грубым. А дай, к примеру, какому-нибудь спортсмену с бычьими мускулами, казалось бы, самое простое дело — наложить на воз сено — не тут-то было! Десяток вил ухряпает, а не наложит, потому что навильник сена из копны, из стога ли просто так не выдерешь, его нужно брать «пластами», да и на воз положить умеючи: вначале обложить края, а потом натоптать середину — иначе развалится.

И уж не говорю о таком тонком деле, как плотницкая работа с деревом, которое, по выражению знатных плотников, «имеет свою душу», и ее надо доподлинно знать…

Ну, раз уж перечислять все, что умел мой дедушка, то надо говорить без утайки. Да я уже и касался немного этого щепетильного обстоятельства: из песни слова не выкинешь. Мог мой покойный дедушка, царство ему небесное, в престольный ли, или советский праздник выпить на спор хмельной браги добрый жбан, какого хватило бы на дюжину рядовых гуляк, да так мощно затянуть проголосную песню про того же ямщика, что начинали судорожно мигать, а потом и совсем потухали керосиновые лампы… А закончить все пляской — с кувырканием и диким гиканьем, а возможно, и с типичным в таких случаях мордобоем.

К великому сожалению, теперь, когда речь заходит о крестьянах, о мужиках, то в первую очередь обвиняют их в повальном пьянстве, некоторые деятели говорят и пишут, что пьянство — чуть ли не национальная черта наша, забывая при этом все остальное, что умел, знал, мог русский мужик. Да ведь пьянки случались только по праздникам. Я перечислил лишь малую толику крестьянских дел: где же было взять время, чтобы пить в будни? Конечно, и в нашей деревне были свои «запойные мужики», но это единицы, они не имели, как говорится, ни кола, ни двора, и приравнивали их к непременным почти в каждой деревне чудакам, юродивым, дурачкам.

Это уж потом, когда окончательно порушили мужицкую жизнь, оторвали землепашца от земли, превратили в невольника на собственном подворье, — вот тогда и начался всеобщий страшный загул, великое и горькое похмелье. А в то время, о котором я рассказываю, Русь еще держалась, особенно кондовая Сибирь, крестьянин еще не успел сломаться, разучиться работать, возненавидеть кормилицу-землю, — народ еще продолжал жить как бы по инерции, теми законами и традициями, которые вынес из глубины веков.

Да и время было такое — все списывалось на войну, на разруху, мы еще верили: осилим врага, одолеем все невзгоды — и настанет «светлое будущее», тот заветный, никому не ведомый коммунизм.

Как велика, как прекрасна, как незыблема и наивна была наша вера! Она помогала нам жить, помогла выжить, и уже только за это — спасибо ей.