Светозары (Трилогия) - Страница 16

Вот спозаранок на наше подворье заявляется Копка Коптев. В руках — литовка, из кармана штанов нарочито выглядывает горлышко бутылки.

— Ты бы, Семен Макарыч, оттянул мне косу-то, — робко просит он. — Я и сам, конечно, большой мастак, да только супроть тебя не сумею.

— Дан ты чо, ядрена корень, — щурится дедушка из-под мохнатых бровей, — по всей деревне балаболишь, что самолеты когда-то в городе делал, а тут косу отбить не можешь?

— Сравнил хрен с пальцем, — хмыкает Копка и выразительно ощупывает бутылку. — Самолеты чо — крылья приляпал, вертушку поставил — и лети к едрене-Фене…

Дедушка берет из его рук косу и идет под навес. Копка мелко семенит за ним на своих коротких ногах, потом пристраивается подле, на чурбане, и свертывает козью ножку.

Дедушка звякает молоточком о бабку-наковаленку, правит косу, а сам нет-нет да вскидывает на Копку рыжие, насмешливо прищуренные глаза. Наконец не выдерживает:

— Чо, паря, опять жена приласкала? Эвон какой красивый фонарь под глаз навесила.

Копка трет ладонью синяк на лице, смущается, но только на секунду.

— Не говори, Семен Макарыч, — улыбается он. — Весело я живу со своей Мокрыной, што ни день — то у нас радость. Вечор запустил в нее молотком, да промазал — она и рада без памяти. А седня она в меня горшком швырнула, и тоже мимо: стало быть, мой черед радоваться.

— Видать, не мимо, — заметил дедушка. — Или у вас, как в той побасенке сказывается? Я, мол, ее пустой корзинищей — та-ра-рах! Тар-ар-ах! А она меня утюжком — тюк-тюк…

Оба смеются.

— Вот ведь навязалась змейка на мою шейку, — густо сплевывает Копка. — А сколь я из-за ее, Мокрышки, парнем еще принял мук, когда любви этой самой домогался? За двенадцать верст, аж в Марьяновку, черти на свиданку носили. Ну, марьяновские парни как-то раз и решили меня проучить, то ись ребра мне кольями пересчитать хотели. А я ить прыткой — шуганул от них, только пятки засверкали.

— Кацапы — они парни хваткие, — ввернул дедушка. — Семеро одного не боятся…

— Дак тут как раз наоборот было, — вскинулся Копка. — Их, поди, больше дюжины, а я — один. Топочут они сзади, ревьмя ревут, ну, думаю себе, счас изладят из меня сашлык. А дело ночью было, темень — глаз коли. Решил я спрямить дорогу, да и рванул напрямки, через могильник. Бегу это, бугорки, как заяц, перемахиваю да над ребятами посмеиваюсь: не видать, мол, вам сашлыка, как собственных ушей. И вдруг — полетел! Сперва почудилось — вверх, ан нет, вниз, оказывается, в ямину какую-то. Очухался от приземления — тишина вокруг. И только тут в соображение вошел, что это я в свежую могилу врюхался. Видать, вчерась для покойника вырыли, а захоронить-то не успели. Да. Сижу это я, душа, ясно дело, в пятки ушла, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Страсти всякие стали мерещиться, и вдруг рядом кто-то — к-э-к чихнет! Отпрянул я да руками-то и схватился за что-то лохматое…

— Проснулся, а это Мокрына оказалась, — в тон Копке продолжил дедушка.

— Да ты погоди, — рассердился Копка, — дай досказать.

— Валяй, валяй. Да только про штаны упомянуть не забудь — сколько там чего наклал.

— Дак вот. Так и просидел я до рассвета, — продолжал Копка, но уже без прежнего вдохновения. — И всю ночь кто-то всхрапывал рядом, вздыхал и пялился на меня зелеными глазищами. А когда зариться стало, тут и разглядел я: рядом-то со мною баран лежал. Тоже свалился в яму, бедолага, только раньше меня. Воспрянул я духом, ну, думаю себе, двум смертям не бывать, одной — не миновать. А вскорости услышал, что покойника несут. Первым, как положено, поп к яме топает, кадилом размахивает и гнусавит штой-то. Я на радостях-то и подай голос: «Выручайте, мол, братцы, совсем загибаюсь, заживо схороненный…» Поп кадило со страху бросил, да как сиганет в кусты, да как заверещит козленком…

— Ну, дальше все ясно, — перебил дедушка. — Дак ты за тем и пришел ко мне, штобы вспрыснуть эту ночлежку с бараном? Тогда давай, чо у тебя в кармане-то, а то прокиснуть могет. — Он покосился на меня. — Ты, Серега, бабке ни гугу, а то окрысится опять, калоша старая.

Выпив стакан самогона, дедушка довольно крякает и щурится на Копку:

— Пошла, как в песок, окаянная. А и здоров же ты, Прокопий, врать, ядрена корень! Ведь эту побаску я еще от своего деда слыхал.

— Дак не соврешь — не проживешь, Семен Макарович, — скромно потупился Копка. — Язык — он ить без костей, вот и треплется…

2

Радость-то какая! Дедушка Семен взял меня с собою на сенокос! Это решено было еще вчера вечером. Бабушка Федора была против, а мама даже всплакнула:

— Мал еще парнишонок для такой работы. Сомлеет на жаре, гнус всю кровь высосет.

Но к великой моей радости дедушка стоял на своем:

— Кто же его работам теперь обучать будет? Отец не успел — на чужого дядю не надейся. Пусть учится, покеда я живой…

Но все это было вчера, а сегодня на ранней заре потянулся за деревню веселый и шумный обоз со скрипучими бричками, тарахтящими сенокосилками, конными граблями, вызванивающими стальными зубьями на разные голоса.

Стояла недокучливая утренняя теплынь, из-под колес поднимались розовые клубы пыли и оседали тут же, на пожухлую придорожную траву. Хриплыми со сна голосами перекликались мужики, то в одном, то в другом конце обоза вспыхивал звонкий девичий смех — все двигалось, шумело, радовалось, будто люди ехали на праздник. Да оно так и было: испокон сенокос считался самой желанной из всех крестьянских работ. Отправляясь в луга, сельские жители надевали свою лучшую одежду — работа чистая, артельная, а где же еще и пофорсить девчатам и парням своими обновками, как не на этом, веселом празднике?