Светозары (Трилогия) - Страница 142

142

— Да, я пойду на эту самую тяжелую и грязную работу, — с дрожью в голосе, чуть даже побледнев от своей решимости, проговорила Таскаиха, — но… пойми меня правильно, Яков Остапович. Я вдова… Муж погиб на фронте… Четверо детей. У меня не вывезено сено — нужны лошади или быки…

— С этим трудновато, — замялся дядя Яков. — Все тягло на колхозных работах. Но попытаемсь…

— В сенцах прохудилась крыша. Нужно хочь бы парочку тесинок…

— Треба побачить, шо там есть на складе…

— Если бы в конторе вырешили мне хотя бы воза два соломы…

— Угу…

— Девчонкам в школу не в чем ходить — пимишки прохудились. Шерсти бы надо, Яков Остапыч…

Из Таскаихиной избы дядя Яков выбежал взмокший.

— Э-эх, люди! — горестно воскликнул он, вытирая кепкой потное лицо.

Его пегие усы тоже были мокрые и уныло обвисли концами вниз.

Все-таки в тот день нам удалось уговорить несколько человек для работы на току и на картошке.

Мы возвращались в контору. Дядя Яков ссутулился и кряхтел. Он шел по-медвежьи косолапя и глядел себе под ноги.

Солнце поднялось уже довольно высоко, на ветлах и тополях празднично горели последние листья.

Вдруг среди привычного шума улицы, — скрипа телег, собачьего лая, стука картофелин о ведра в огородах, — послышался странный звук, сразу привлекший к себе внимание. Высоко над головой будто переливались и звенели вешние ручьи. Хрустальный этот звон падал на землю, растворился в солнечной синеве. Я задрал голову. Высоко в прозрачном небе шла большая стая лебедей. Прерывистая вереница тянулась к югу, роняя на землю восторженно-тоскливые, хватающие за сердце клики.

Необъяснимая притягательная сила есть в осенних криках лебедей. В них и грусть расставания с родиной, и звенящая радость полета.

Дядя Яков тоже остановился и смотрел в небо. Я заметил, что и женщины, копавшие в огородах картошку, распрямились, запрокинули головы, приставив к глазам козырьком ладони.

Эх, черт!.. Что-то горячо шевельнулось у меня в груди. Ну, как, чем выразить, запечатлеть все это? Какими словами? Как рассказать об этих за мордованных работой и нуждою бабах, у которых порою и минутки нет, чтобы взглянуть в небо? О чем думает каждая из них, провожая лебединую стаю? И торопливо начинают вызванивать, складываться строчки:

В заботах о насущном хлебе,
Заполнив будни суетой.
Мы очень редко взглянем в небо
Полюбоваться красотой.

Нет, не то. Шибко по-книжному, шибко умом, а не сердцем. Не то, не то…

Мы идем дальше. Лебединая стая скрылась, но в небе появилась другая, еще больше первой.

В переулке натыкаемся на Сашку Гайдабуру. Посреди дороги он сидит на своей инвалидской коляске и смотрит вверх, на лебедей. Лицо у него темное, рот раскрыт, волосы растрепаны, по щекам катятся слезы, — он, как обычно, пьяный. Дядя Яков останавливается над ним, широко расставив длинные ноги и заложив за спину руки, — как Гулливер над лилипутом.

— Ну, шо, сынку, робыть с тобою будем? — непонятно спрашивает он сына.

— Bo-oна! — машет Сашка рукой вослед стае.

Что она напомнила ему, что всколыхнула в тяжелом от вина сердце? Может быть, вспомнилась та далекая сенокосная пора, лунная ночь на Чанах, красавица Тамарка Иванова, одинокий лебедь на озере, на серебряной лунной дорожке. Одинокий лебедь… Словно уже тогда, в самом расцвете беззаботной буйной юности, судьба дала знать, отметила Сашку своим черным знаком…

4

Иногда я заходил к Гайдабурам — к дружкам своим Ваньке-шалопуту и Васильку. Нередко заставал дома и Сашку. Обычно он или лежал в горнице на низком топчане, или сидел в закутье, прямо на полу, на подстеленном потнике, и чеботарил: починял сапоги либо ботинки. Это когда был трезвый. Тогда он был угрюмый, неразговорчивый. Багровое, одутловатое лицо его выражало безмерную тоску.

Но трезвым Сашка бывал редко. Моя бабушка Федора удивлялась: «Кажин день халкать — это где ж его, винища-то, набраться? Это ж надо миллионщиком быть! Дворы-то в деревне уж все по сто раз оползал, уж редко кто подает ему во дворах-то…»

Но, оказывается, Сашку спаивали не только сердобольные вдовы да сочувствующие его горю мужички-фронтовички. Не только они.

Как-то, придя к Гайдабурам, я застал Сашку за работой. Он споро ковырял шильцем, бойко постукивал чеботарным, с круглой, похожей на свиной пятачок, нашлепкой, молоточком, вбивая в спиртовую подошву ботинка деревянные гвоздики-шпильки. Со мной он поздоровался приветливо, мы даже поговорили маленько, вспомнили, как вместе когда-то косили пшеницу на лобогрейке. И как только в разговоре коснулись этого, Сашка сразу помрачнел, отбросил в сторону ботинок, отвернулся от меня. Может быть, ему представилось, как приходила к нам на полосу Тамарка, бывшая его жена, приносила обед.

Он злобно зыркнул в мою сторону, а я шмыгнул к ребятишкам в горницу, от греха подальше.

— Мать, подь сюда! — взревел Сашка за дверью.

— Ну, шо тоби? — недовольно отозвалась тетка Мотря из сенцев. — Шо базлаешь?

— Налей! — крикнул Сашка.

Скрипнула дверь, тетка зашла в избу.

— Сашенька, сынок… — начала она умоляюще.

— Бражки! — заорал Сашка.

— Ты, мабудь, перемогнешь, Сашенька, — в ее голосе послышались слезы.

— Ах, так? Ну, погоди! — угрожающе сказал Сашка.

— Добре, добре, принесу. Тико один стаканчик, ладно? — испуганно затараторила тетка Мотря.

142